И. Р. Шафаревич. Великие утопии
СОЦИАЛИЗМ ФИЛОСОФОВ
§ 1.ВЕЛИКИЕ УТОПИИ
В английской революции XVII в. еретическое движение в последний раз выступило как одна из основных сил, определяющих историю. После этого хилиастические секты, вплоть до этого времени потрясавшие Европу, превратились в такие мирные течения, как меннониты, баптисты, квакеры. Социалистические идеи средневековых сект продолжают, хоть и в иной форме, жить и в их мирных наследниках. Наиболее ярким их проявлением являются многочисленные коммунистические колонии, основанные сектантами в Америке в XVIII и XIX вв. В них мы встречаем попытки осуществления хорошо знакомых социалистических идеалов: общности имущества, запрета брака и семьи, выражающегося или в безбрачии, или в общности жен и общественном воспитании детей. Но и сами социалистические идеи приобретают иную окраску: они теряют свою агрессивность, исчезают призывы к насильственному переустройству мира, меньшую роль играет пропаганда учения, центр тяжести переносится на жизнь общины, изолированной от враждебного ей мира. Благодаря этому влияние социалистических учений здесь не выходит за пределы исповедующих их общин, в этой форме социалистические идеи теряют свою зажигательную силу, перестают питать широкие народные движения.
Но развитие социалистических идей на этом не прекращается, наоборот, в XVII и XVIII вв. социалистическая литература буквально захлестывает Европу. Однако эти идеи переходят на иную почву, в руки людей другого склада. Место проповедника, странствующего апостола, занимает публицист, философ. Религиозная возбужденность, ссылки на откровение сменяются апелляцией к рассудку. Социалистическая литература приобретает чисто светский, рационалистический характер, разрабатываются новые приемы популяризации: ее произведениям придается форма путешествий в неведомые страны, в них вводятся фривольные сюжеты. Tем самым меняется и адрес, в который обращена эта литература: не к крестьянам и ремесленникам, которым проповедовали апостолы средневековых сект, а к читающей, образованной публике. Благодаря этому на некоторое время социализм отказывается от прямого влияния на широкие массы. Все течение, не добившись полного успеха во фронтовой атаке на христианскую цивилизацию, как бы осуществляет обходной маневр, продолжающийся несколько столетий. Лишь в самом конце XVIII в. социализм опять выходит на улицу, и мы, после многовекового перерыва, встречаемся с новой попыткой народного движения на базе социалистической идеологии [Было бы очень интересно исследовать связи между этими двумя периодами развития социалистических идей: внутри еретических движений и в рамках гуманистически-просветительской литературы. Каковы влияния первого периода на второй? По каким каналам передавалась традиция? Автору известен только один историк, занимавшийся этим вопросом, - Л. Келлер посвятил ему ряд работ. Келлер указывает на два пути, по которым осуществилась преемственность. Первый - это гильдии и цеха, в течение всех Средних веков тесно связанные с еретическими движениями, куда ереси уходили как в подполье в периоды гонений. Этот путь ведет к масонскому движению и через него - в просветительскую литературу и философию. Второй путь - это академии "поэтов" и "философов" эпохи Возрождения и гуманизма. Особенно же интересен вопрос о причинах такого резкого перелома в характере хилиастического социализма, да и вообще спада всего еретического движения. В качестве одной бросающейся в глаза причины укажем на победу Реформации, которая осуществила ряд требований сект (именно те из них, которые не имели целью разрушение всего тогдашнего общественного уклада) и тем уменьшила разрушительную силу сектантского движения ].
Этот поворот в развитии социалистических идей наметился задолго до английской революции XVII века. В начале XVI в., одновременно с первыми шагами Реформации, появилось первое произведение, уже содержащее в себе многие черты новой социалистической литературы: "Утопия" Томаса Мора. Именно в ней возникают такие приемы, сделавшиеся дальше стандартными, как описание путешествия в далекие страны, открытия ранее не известной экзотической страны, в которой существует идеальное, социалистическое общество. Недаром название этой книги послужило одним из терминов, которым обозначалось все учение: "утопический социализм".
"Утопия" Т. Мора. Эта книга была опубликована в 1516 г. Ее полное название: "Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии".
Тогда автор ее, Томас Мор, был влиятельным английским государственным человеком, делавшим блистательную карьеру. В 1529 г. он стал лордом-канцлером Англии, первым после короля человеком в государстве. Но в 1535 г. он выступил как решительный противник того преобразования церкви, которое под влиянием Реформации проводил король Генрих VIII . Мор отказался принести присягу королю как главе вновь созданной английской церкви, был обвинен в государственной измене и в 1535 г. обезглавлен. Четыре столетия спустя, в 1935 г., католическая церковь приняла Мора в число своих святых.
"Утопия" написана в форме разговора между Мором, его другом Эгидием и путешественником Гитлодеем. Гитлодей повидал весь свет и внимательно наблюдал жизнь. Участвуя в путешествии Америго Веспуччи, он был по его просьбе оставлен с несколькими товарищами "у пределов последнего путешествия". После странствий по морям и пустыням Гитлодей попадает на остров Утопия, где обнаруживает государство, живущее по справедливым законам, некогда установленным мудрым законодателем Утопом. Чтобы оценить впечатление, которое "Утопия" произвела на современников, надо иметь в виду, что все это написано в самом начале эпохи великих открытий, еще до романов Дефо и Свифта.
Все содержание "Утопии" так или иначе относится к двум темам: критике современного автору европейского общества и описанию идеального государства на острове Утопия. Это в основном соответствует разделению всего сочинения на две книги.
В первом направлении центральным тезисом является то, что современные европейские государства - это орудия корыстных интересов богачей:
"При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах" (42, с. 188).
Истинная же причина такого положения - это частная собственность и деньги:
"Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, то по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел" (42, с. 73).
"...но если она (частная собственность) останется, то и у наибольшей и наилучшей части населения навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей" (42, с. 74).
В качестве примера разбирается преступность, которая относится целиком на счет порочности социальной системы:
"Разве, поступая так, вы делаете что-нибудь другое, кроме того, что, создаете воров и одновременно их караете?" (42, с. 57).
Тогдашнее законодательство, каравшее воров смертью, признается не только несправедливым, но и неэффективным. Вместо этого Гитлодей предлагает обычаи, которые он видел у живущего в горах Персии народа полилеритов:
"в этом отношении я ни у одного народа не наблюдал лучшего порядка..." (42, с. 59).
Обычаи эти заключаются в том, что пойманных воров превращают в государственных рабов. В качестве знака их положения им подрезают одно ухо. Ленивых
"не столько наказывают кандалами, сколько поощряют ударами" (42, с. 60).
Наконец, для предотвращения побегов поощряются доносы: донесший о таком замысле раб получает свободу, свободный - деньги. Пойманного же беглого раба казнят, помогавшего ему свободного - обращают в рабство.
"Легко можно видеть, насколько они (эти законы) человечны и удобны",
- заключает рассказчик (42, с. 61).
Мрачной картине жизни европейских государств противопоставляется описание идеального государства на острове Утопия. Это не сухой трактат по государственному устройству или политической экономики, а живая картина жизни. Описывается одежда жителей, их занятия и развлечения, вид городов и храмов. Благодаря этому нам становится понятнее, какие черты этой жизни автор хочет выделить как более существенные.
Утопия является республикой, управляемой выборными должностными лицами, которых подданные называют "отцами". Вся жизнь в этой стране регулируется государством. Нет никакой частной собственности и денег. Основой хозяйства является всеобщая трудовая повинность. И прежде всего для всех (или почти всех) обязательно отработать определенный срок в сельском хозяйстве:
"У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие - сельское хозяйство, от которого никто не избавлен" (42, с. 83)
Достигшие определенного возраста граждане направляются на работу в деревню, а после того, как они отработают там 2 года, переселяются в города. Кроме того, каждый обучается какому-либо ремеслу, которым занимается остальное время. Работа происходит под наблюдением чиновников:
"Главное и почти исключительное занятие сифогрантов (одна из разновидностей "отцов") состоит в заботе и наблюдении, чтобы никто не сидел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим ремеслом..." (42, с. 84).
Равномерность распределения населения также регулируется государством путем массовых переселений:
"Эти размеры (общин, называемых семействами) соблюдаются путем переселения в менее людные семейства тех, кто является излишним в очень больших. Если же переполнение города вообще перейдет надлежащие пределы, то утопийцы наверстают безлюдье других своих городов" (42, с. 88).
"Если какой-нибудь несчастный случай уменьшает население собственных городов утопийцев... то такой город восполняется обратным переселением граждан из колоний" (42, с. 89).
Рассказчик с симпатией подчеркивает единообразие, стандартность возникающего таким образом уклада жизни.
"Что же касается одежды, то за исключением того, что внешность ее различается у лиц того или другого пола, равно как у одиноких и состоящих в супружестве, покрой ее остается одинаковым, неизменным и постоянным на все время..." (42, с. 83).
Верхнюю одежду составляет плащ.
"Цвет этого плаща одинаков на всем острове, и притом это естественный цвет шерсти" (42, с. 87).
Это касается не только одежды:
"На острове пятьдесят четыре города, все обширные и великолепные; язык, нравы, учреждения и законы у них совершенно одинаковые. Расположение их всех также одинаково, насколько это допускает местность" (42, с. 77).
"Кто знает хотя бы один город, тот узнает все города Утопии, до такой степени сильно похожи все они друг на друга, поскольку этому не мешает природа местности" (42, с. 80).
Все продукты потребления получаются с общественных складов, причем каждый может брать сколько ему нужно. Однако питание вообще в значительной мере централизовано:
"хотя никому не запрещено обедать дома, но никто не делает этого охотно, потому что считается непристойным и глупым тратить труд на приготовление худшей еды, когда во дворце, отстоящем так близко, готова роскошная и обильная" (42, с. 90).
Речь идет о добровольных общих трапезах. Но в описании их рассказчик как-то сбивается и говорит:
"тут (во дворцах) эти семьи должны обедать" (подчеркнуто нами - авт.) (42, с. 90).
И описание общих трапез больше напоминает рационирование, чем распределение по потребностям:
"Блюда с едой подаются не подряд, начиная с первого места, а каждым лучшим кушаньем обносят прежде всего всех старейшин, места которых особо отмечены, а потом этим блюдом в равных долях обслуживают остальных" (42, с. 91).
Совместные трапезы типичны для общей тенденции: жизнь обитателя Утопии должна проходить на глазах у всех.
"У них нет ни одной винной лавки, ни одной пивной; нет нигде публичного дома, никакого случая разврата, ни одного притона, ни одного противозаконного сборища; но присутствие на глазах у всех создает необходимость проводить все время или в привычной работе, или в благопристойном отдыхе" (42, с. 92).
В домах -
"Двери двустворчатые, скоро открываются при легком нажиме и затем, затворяясь сами, впускают кого угодно - до такой степени у утопийцев устранена частная собственность. Даже самые дома они каждые десять лет меняют по жребию" (42, с. 81).
Желающий погулять за городом должен взять на это разрешение у отца, жена - у мужа, муж - у жены. Отправляющийся в другой город обязан получить разрешение у должностных лиц.
"Они отправляются одновременно с письмом от князя, свидетельствующим о позволении, данном на путешествие, и предписывающим день возвращения: (42, с. 92).
"Если кто преступит свои пределы по собственному почину, то, пойманный без грамоты князя, он подвергается позорному обхождению: его возвращают, как беглого, и жестоко наказывают. Дерзнувший на то же вторично - обращается в рабство" (42, с. 93).
(Подробнее о рабстве будет сказано позже).
В Утопии существовал индивидуальный моногамный брак, однако в рассказе не говорится, заключается ли он по желанию жениха и невесты, или вопрос решается родителями или чиновниками. Но государство строго следит за соблюдением целомудрия до брака и за взаимной верностью супругов. Виновные караются продажей в рабство. Заключение брака утопийцы сравнивают с продажей лошади, и на этом основании жениху перед вступлением в брак показывают невесту голой, а невесте - жениха, - так как ведь снимают же при покупке лошади с нее попону!
Утопийцы не обременены тяжелой работой - они трудятся только 6 часов в день, остальное время посвящая наукам, искусствам и "благопристойному отдыху". Объяснение того, каким же образом они, несмотря на это, достигают изобилия, таково: в Европе труд бедняков создает богатства, которые по большей части идут на содержание бездельников, в Утопии же трудятся все. Список бездельничающих очень интересен: на первом месте стоят женщины, потом священники и монахи, затем помещики и их челядь!
Утопийцы по видимости во всем равны друг другу - в обязательной трудовой повинности, в цвете и покрое платья, в строении их домов. Но это далеко не полное равенство. От трудовой повинности освобождаются чиновники и те, кому постановление чиновников
"дарует навсегда это освобождение для основательного прохождения наук" (42, с. 86).
"Из этого сословия ученых выбирают послов, духовенство, траниборов (высших чиновников) и, наконец, самого главу государства..." (42, с. 86).
Если сравнить это с другим местом рассказа:
"По большей части каждый вырастает, учась отцовскому ремеслу" (42, с. 83),
то возникает представление о замкнутом сословии, почти касте, в руках которой находится руководство государством. Что касается остальной массы населения, то о ней рассказчик высказывается так (говоря о том, что законы должны быть простыми, не требующими сложного толкования):
"Простой народ с его тугой сообразительностью не в силах добраться до таких выводов, да ему и жизни на это не хватит, так как она занята у него добыванием пропитания" (42, с. 116).
И уж полностью эта картина равенства разрушается, когда мы узнаем о том, что жизнь в Утопии в значительной мере основывается на рабстве. Рабами выполняются все грязные и тяжелые работы. Но рабство, по-видимому, несет не только экономическую функцию. Источник рабов таков:
"...они обращают в рабство своего гражданина за позорное деяние или тех, кто у чужих народов был обречен на казнь за совершенное им преступление", (их покупают или получают даром), (42, с. 110).
"Рабы того и другого рода не только постоянно заняты работой, но и закованы в цепи; обхождение с рабами, происходящими из среды самих утопийцев, более сурово..." (42, с. 111).
"Труд этих лиц приносит больше пользы, чем их казнь, а с другой стороны, пример их отпугивает на более продолжительное время от совершения подобного позорного деяния. Если же и после такого отношения к ним они станут бунтовать и противиться, то их закалывают, как диких зверей, которых не может обуздать ни тюрьма, ни цепь" (42, с. 114).
В рассказе об Утопии есть и описание общего мировоззрения ее жителей. Оно основывается на признании удовольствий высшей целью жизни. Отказ от них
"может быть лишь в том случае, когда кто-нибудь пренебрегает этими своими преимуществами ради пламенной заботы о других и об обществе, ожидая взамен этого страдания большего удовольствия от Бога". (42, с. 107).
В Утопии господствует полная свобода совести, ограниченная лишь тем, что Утоп
"с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой породы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что весь мир несется зря, без всякого участия Провидения. Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены наказания, и за добродетель - награды" (42, с. 128).
Некоторые утопийцы считают богом Солнце, другие - Луну, третьи - кого-либо из древних героев. Но все они признают
"некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом" (42, с. 126).
Такому абстрактному теизму сродни и богослужение утопийцев. В храмах нет изображений богов. Богослужение заключается в том, что молящиеся вместе со священником под музыку поют хвалу богу. Священниками могут быть и мужчины и женщины, мужчины могут быть женатыми.
В последнее время, как сообщает рассказчик, в Утопии стало известно христианство, которое нашло там много последователей. Правда, один проповедник, который называл другие религии языческими, а их последователям угрожал вечным огнем, был арестован и осужден. Очень интересна мысль рассказчика, что быстрое распространение христианства в Утопии объясняется сходством между коммунистическим строем утопийцев и порядками в первой апостольской общине, которая
"сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских общинах" (42, с. 127).
Ссылка на коммунистический характер общины, описанной в "Деяниях Апостолов", была излюбленным аргументом еретических сект, и трудно представить себе, кого, если не какое-либо из таких течений, подразумевает автор под "чистой христианской общиной", современной ему.
Если смотреть на Мора как на мученика, отдавшего жизнь за идеалы католической церкви, то "Утопия" поразит тем, как она далека от этих идеалов. Кроме сочувственного описания гедонистского мировоззрения, бесцветно теистической религии, там можно найти и прямые, хотя замаскированные, выпады против христианства и папы. По-видимому, до сих пор никому так и не удалось объяснить, как уживались эти две концепции в одном человеке.
Но если смотреть на "Утопию" как на произведение литературы хилиастического социализма, она поражает своей умеренностью. Мы не встречаем упразднения семьи, общности жен, государственного воспитания детей в отрыве от родителей. Очевидно, новое, светское течение в социализме начинает как бы из далека, совсем не с тех крайних концепций, которые были сформулированы в еретических течениях.
Из книги "Социализм как явление мировой истории".