Женские образы в древнерусской литературе

 

 

Содержание

 

Введение

1. Женские образы в эпической древнерусской литературе

2. Женские образы в житийной литературе Древней Руси

3. Женские образы в древнерусской литературе второй половины XVII века

Список использованной литературы

 

 

Введение

 

Образ женщины в произведениях древнерусской литературы встречается не столь часто. В соответствии с принципами создания человеческого характера в средневековье персонаж мог быть показан либо с положительной, либо только с отрицательной стороны. Героини древней книжности не стали исключением. С одной стороны, на страницах поучений, слов и посланий мы находим собирательный образ "злой жены" – сварливой и некрасивой (как у Даниила Заточника в XIII веке) или блудницы и любодеицы (как у митрополита Даниила в XVI веке). С другой стороны, русскими книжниками созданы высокие идеальные характеры женщин: это мудрая княгиня Ольга, поэтичная Ярославна, святая Феврония. В роду замечательных женских образов средневековой русской литературы стоят Ульяния Лазаревская и сестры Марфы и Мария, которые стали героинями произведений, написанных в первой половине XVII века.

В рамках данной работы рассмотрены следующие вопросы:

развитие различных жанров в древнерусской книжности, чтобы понять механизм формирования легендарно-агиографической повести;

обзор доступной исследовательской литературы о произведениях и сделать выводы о степени изученности женских образов в них;

черты, определяющие святость и праведность героинь.

Этот аспект обращения к персонажу древнерусской литературы вообще представляется актуальным на современном этапе развития национальной духовности, когда стало возможным изучение православных основ отечественной культуры и литературы.

 

 

1. Женские образы в эпической древнерусской литературе

 

Женские образы в древнерусской литературе, как известно, немногочисленны, но при этом чаще всего они оказываются достаточно яркими и очень запоминающимися, чему во многом способствует оригинальное художественное воплощение женской темы (хотя у некоторых исследователей можно найти мнение, что древнерусская литература — это литература, написанная о мужчинах, мужчинами и для мужчин).

В ранних текстах древнерусской литературы авторы при трактовке женской темы обращаются к фольклорным традициям. Очень многие женщины в ранней древнерусской литературе напоминают такие традиционные сказочные типы, как мудрая дева и разборчивая невеста в волшебной сказке. Былевой эпос дал замечательные образы не только героев,, защищающих Русь, воплотивших в себе идеал мужества и красоты, не только тех, кто не был удовлетворен существующей жизнью и нарушал ее законы и правила, не только одаренных в разных областях людей, покоряющих даже силы природы, но и замечательные женские образы. Среди этих образов - особенно выделяются образы матери богатыря и его верной жены.

Мудрая мать, наставница сына, окружающая его заботой и всегда ожидающая его, - такова мать богатыря. Но нельзя сказать, что эпическая мать, наделенная этими чертами, не имеет своеобразных черт, различающих ее в разных былинах. Мать Дюка, мать Добрыни, мать Василия Буслаева — каждая имеет свои особые черты.

В былине о Дюке Степановиче образ 4матери в то же время образ градоправительницы. Она - хозяйка города, глава его. Как и других матерей русских богатырей, ее нередко зовут Мамелфа (вариант Амелфа и т. д.) Тимофеевна; с первого же появления чувствуется ее властность и независимость, противостояние киевскому двору Владимира. Она не хочет отпустить сына в Киев, говоря, что там живут хитрые люди, они изведут молодого Дюка, воспользовавшись его неопытностью; и только когда Дюк собирается ехать в Киев против воли матери, она дает ему напутствие — благословение. Когда Дюк поспорил с Чурилой, кто кого перещеголяет, и послал коня Бурушку с запиской в "Галич-то красную, Галич богатую", мать Дюка помогает сыну в его споре, послав ему дивные наряды. Полностью же образ матери Дюка — властной градоправительницы - обрисовывается в конце спора Дюка с киевлянами, когда послы князя Владимира приезжают в Галич описывать Дюково имущество.

"Самая встреча с матушкой Дюка послов Владимира, принимающих за мать богатыря сначала портомойницу, затем каравайницу, затем ияшошку, выразительно обрисовывает величественный образ градоправительницы. Введение сатирических элементов в рассказ о поведении послов в Галиче, которые оказались не в состоянии описать имущество Дюка, оттеняет - основные черты Мамелфы Тимофеевны: чувство собственного достоинства, сознание своей независимости; уменье держать себя, как полагается властной и богатой хозяйке, большой ум и такт в обращении с людьми.

Сочетание любовного, заботливого отношения к сыну со свободным, равноправным отношением к городскому люду характерно для матери Васьки Буслаева и в какой-то мере сближает ее образ с образом матери Дюка. Самое начало былины, говорящее о смерти Буслая и о том, что на руках матери осталось буйное неразумное чадо, молодой Василыошко Буслаевич, которого она удерживает от бесчинств, ставит ее в особые отношения с горожанами и выделяет ее положение, как главы семьи. Не забитой, зависимой от горожан, а равноправной с ними обрисована новгородка - мать Василия. Многими вариантами это подчеркивается особенно ясно в эпизоде попытки матери примирить новгородцев с Васькой. Богатые дары несет мать новгородцам, лишь бы они не бились кулачным боем с Васькой; когда же новгородцы, посмеявшись, отказываются от этих даров, рассчитывая завладеть всем Васькиным имуществом, мать Василия гневно возвращается домой и так ударяет ногой тынину, что та улетает с места, а дверь распахивается, едва не сорвавшись с петель. В образ матери Василия привносятся черты богатырки, которые роднят ее с сыном. Она успокаивает разошедшегося во время кулачного боя Василия и уносит его на руках с моста через Волхов-реку, спасая мужиков новгородских от поголовного истребления. К ней же - хозяйке дома, властной новгородской женщине - возвращается Васькина дружина после его гибели, и мать Василия рассчитывается с дружинниками и отпускает всех по домам.

Несколько иной характер имеет образ матери в богатырских былинах: мать богатыря рисуется менее самостоятельной в отношениях с киевлянами, сфера ее действий более ограничена семейными отношениями и она более зависима от князя. Такова мать Добрыни Никитича. Она многое предвидит, многое знает; она предостерегает богатыря от неразумных поступков и спасает его в опасных случаях жизни (например, дает ему чудесный платок, восстанавливающий силы, плеть, придающую силы коню, - варианты былины "Добрыня и Змей"; она заставляет Маринку, обернувшую Добрыню туром, возвратить ему человеческий облик и сама превращает колдунью в сороку - "Добрыня и Маринка"). Но мать Добрыни безропотно подчиняется решениям князя даже в тех случаях, когда он творит насилие над богатырем и его семьей ("Добрыня и Алеша"). Глубока, сильна любовь матери; нередко эта любовь охраняет богатыря от несчастья. И куда бы ни уехал богатырь, как долго бы он ни отсутствовал, мать его ждет, смотрит в поле через окошко косивчатое.

Русские былины создали не только прекрасный образ матери, но и образ верной, любящей жены. В былине о Добрыне и Алеше рядом с матерью богатыря встает образ верной жены Настасьи Микуличны. Она ждет любимого мужа* уехавшего в долгую поездку богатырскую, гонит от себя сватающегося к ней Алешу, и только когда князь Владимир насильно заставляет ее, она идет замуж.

Тема любви и верности - основная в показе отношений богатыря и его жены. Эта тема определяет развитие действия многих былин, говорящих о судьбах жены и мужа. Она раскрывается в сюжете возвращения мужа на свадебный пир жены, так своеобразно разработанном былиной "Добрыня и Алеша". Она трагически окрашена в "Даниле Ловчанине" и имеет несколько приключенческий характер в "Ставре Годиновиче". И несмотря на различную трактовку этой темы, несмотря на различие в обрисовке самого образа верной жены, все эти былины (и другие, примыкающие к ним) говорят о стойкости женщины в любви и верности.

Былина "Данила Ловчанин" рисует деспотический образ князя Владимира. Князю полюбилась Василиса, жена Данилы, и он приказал Данилу убить, чтобы взять Василису себе в жены. Тема женитьбы на чужой жене получает, таким образом, трагедийную разработку. Обличительные слова Ильи Муромца не останавливают Владимира. Но смерть Данилы не приводит к исполнению желания князя. Василиса убивает себя над телом мужа. Так исполнились слова Ильи: "Изведешь ты ясна сокола, не увидишь белой лебеди". Образ Василисы, любившей мужа и принявшей смерть, лишь бы не стать женой князя, более глубок, чем образ Настасьи, которая помнила мужнин наказ и все ж "не по его наказу сделала", побоялась князя Владимира и "его грозы великия".

Иные черты идеального женского характера раскрываются в былине о Ставре, в которой жена, тоже Василиса переодевшись в мужское платье и приехав под видом иноземного богатыря (иногда жениха княжеской племянницы), обманывает князя Владимира и выручает мужа, посаженного в тюрьму. По образному выражению былины, проведенный Василисой князь Владимир "наделал много смеху-хохоту по всему по Киеву, по Киеву, по Чернигову".

Все эти женские образы былин отражают народные представления о том, какой должна быть женщина. Противореча утверждению церковников о том, что женщина - "сосуд дьявольский", и бытовым правилам Московской Руси, ограничивавшим сферу действий женщины домом и двором, народный эпос создавал идеальный образ женщины - всеми уважаемой матери, мудрой, способной возглавить семью и управлять городом; жены, преданной мужу, любящей и тихой, способной в годину испытаний сохранить верность и выручить из беды мужа. Большие чувства, глубокие переживания характеризуют эпический образ женщины — идеальный характер, живший в сознании народа.

Таким образом, в целом ряде случаев мы имеем дело с явным влиянием фольклорной традиции, которая используется литературой. Обращаю внимание, что такая ситуация достаточно характерна для древнерусской литературы, по большей части на раннем периоде, но такие тенденции сохраняются вплоть до конца древнерусского периода.

2. Женские образы в житийной литературе Древней Руси

 

По-другому строится трактовка женского образа в житийной литературе. Большинство древнерусских житий используют женские образы на периферии. И очень часто это жены, которые являются верными спутницами своих мужей, помощницами.

Воплощение святости в миру на Руси, как отмечает Г.П. Федотов, почти исчерпывают святые князья и юродивые. Мирян, не занимавших самого высокого социального положения, Церковью прославлено совсем немного. Тем более невелико число святых жен-мирянок. Однако Г.П. Федотов подчеркивает, что это отнюдь не свидетельствует против благочестивости древнерусских женщин; и их немногочисленные образы, представленные в житийной литературе Древней Руси, поражают своей определенностью, духовной силой, удивительной целостностью и совершенством.

Еще Ф.И. Буслаев в XIX веке обратил внимание на то, что число канонизированных женщин невелико; в основном они принадлежат к княжескому роду [5]. Возникает закономерный вопрос: в чем причина такой немногочисленности святых жен?

Опять-таки Ф.И. Буслаев выделяет образы муромских женщин — святых Февронии и Иулиании Лазаревской: "На долю Мурома по преимуществу досталось литературное развитие идеального характера русской женщины. … Этот предмет составляет главное содержание Муромского житейника" [4].

"Повесть о Петре и Февронии Муромских" и "Житие Иулиании Лазаревской" признаны отечественной медиевистикой весьма важными в литературном процессе, что отмечается в обобщающих литературных трудах и учебниках. В связи с тем местом, которое занимают оба произведения в университетском курсе древнерусской литературы, возможно, их сопоставление с целью попытки выявления общего в трактовке образов святых жен и формулировки весьма важной проблемы: а не помогут ли особенности текстов обнаружить причины того, почему так мало канонизированных мирянок?

Медиевистами всегда отмечалась необычность этих повестей для житийных традиций. Оба произведения свидетельствуют о развитии русской литературы в жанровом отношении, появлении выраженного авторского начала.

"Повесть о Петре и Февронии Муромских" и "Житие Иулиании Лазаревской" привлекали внимание исследователей, прежде всего, своей занимательностью. "Житие Иулиании Лазаревской ", по мнению Ф.И. Буслаева, воспринимается не только как местное муромское сказание, но сверх того — фамильное, сохранившееся в роде Осорьиных [9]. "Традиционное по форме и предназначению (жизнеописание святой подвижницы), Житие Юлиании Лазаревской реально стало одной из первых биографий частного лица", — пишет Т.Р. Руди [8].

Автор его (Дружина Осорьин), как замечает В.В. Костылев, "составил первую семейную хронику, построив "светскую" биографическую повесть по законам церковного жития православного святого. Отмечается и "уникальность первой в отечественной литературе "мирской" биографической повести…" — единство реалистически-бытового, "приземленного" стиля светской литературы и возвышенно-одухотворенной, канонически-идеализированной поэтики церковного житийного текста" [5].

Несмотря на пристальное внимание к этим повестям, их изучение в XX веке было сопряжено с определенными трудностями: упоминание собственно православных особенностей жанра запрещалось, ученые старались найти светский эквивалент церковных понятий.

Р.П. Дмитриева произвела замечательное текстологическое исследование "Повести о Петре и Февронии", определила авторство Ермолая-Еразма, установила датировку и обнаружила связь произведения с фольклором [4]. По ее замечанию, при сопоставлении (сюжетном и жанровом) "Повести…" со сказками прослеживается сходство ее ("Повести…") со сказкой о мудрой деве, которая является определяющей и в сюжетном отношении, и в выборе жанра [8].

Уделяя внимание рассмотрению исключительно литературной специфики и художественных "достижений" житий, исследователи порой упускали из виду духовное содержание произведения.

Постепенно, однако, роль православного прочтения развивается. И сейчас, когда многие религиозные и идеологические запреты перестали существовать, можно, обратившись к богатому исследовательскому наследию, говорить о ценностном характере житийной литературы.

Этапной в истории изучения "Повести…" стала работа Н.С. Демковой, в которой дан краткий, но очень полный обзор исследований предшественников. Н.С. Демкова не только увидела православный смысл произведения, но и открыто заявила об этом, отметив также, что это не столько собственно житие, сколько авторская притча [10]. "Как и в жанре притчи, сюжетное разрешение конфликта в "Повести " содержит ее "разгадку", выявляет фундаментальную идею текста: только отдав все, человек и приобретает все" [8].

Иносказательный (приточный) смысл "Повести о Петре и Февронии Муромских", как пишет Н.С. Демкова, заключается в следующем: "это повесть об испытании человека — героя — змееборца князя Петра (змей — символ бесовской силы), о его отказе от гордыни и "исцелении" от "язв" греховных, о награде за выдержанные испытания. Феврония выступает в роли целительницы Петра и одновременно является его испытанием". И важным моментом здесь, безусловно, является не только чисто человеческое смирение героя, но его княжеское смирение. Он проявляет свое смирение, уходя; примечательным и необычным фактом выступает неожиданное сочетание в тексте произведения таких слов, как "смирение" и "мужество".

О Февронии в работе Н.С. Демковой говорится: "В контексте повествования очевидной является личная незаинтересованность Февронии в том, чтобы стать княгиней, даже некоторая холодность героини; она решается выступить в роли целительницы только для того, чтобы спасти князя, дать ему шанс на спасение. Но брак с князем не личное желание девушки, не внезапная любовь: подобной мотивировки в Повести нет, это условие исцеления князя, о котором Феврония каким-то образом знает" [8]. И она несет свой крест. Академик Д.С. Лихачев стремился ввести "Повесть о Петре и Февронии" в общий культурный фон эпохи, сравнивая ее ("Повесть… ") с "Троицей" А. Рублева: "…Феврония подобна тихим ангелам Рублева… Между ее чувством, умом, волей нет конфликта: отсюда необыкновенная "тишина" ее образа" [9].

Феврония никогда никого не осуждает. Она умеет дать понять, что люди не правы, какими-либо словами или действиями, очень тактичными, аккуратными, несуетными. Так, заметив, что один из приближенных во время путешествия по реке посмотрел на нее "с помыслом", Феврония просит его испить воды, почерпнутой с обеих сторон лодки, и толкует, что "едино естество женьское".

Все исследователи обращали внимание на предсмертный жест Февронии ("и вотче иглу свою в воздух и преверте нитью, ею же шиаше"), но незамеченными остались некоторые другие ее жесты, исполненные кротости и тишины. Например, в эпизоде превращения хлебных крошек в ладан: бояре видят в движении Февронии лишь то, что она "взимает в руку свою крохи, яко гладна"; жест Петра, разгибающего пальцы жены, укоряющий, но безмолвный: происходящее совершается только между ними, между супругами. Ответный жест Февронии смиренный, тихий (в сущности, она ничего и не делает): в полнейшей тишине происходит чудо.

Изучение Жития Февронии становится во многом опорным для исследования Жития другой муромской святой — Иулиании Осорьиной (Лазаревской) (1535 — 2/15 янв. 1604), к которому специалисты также неоднократно обращались.

В традициях жития детство святых изображается, как правило, сходно. Но появляются и такие жития, в которых сообщается нечто необычное, особенное о жизни святого, отличное от привычных житийных схем. Такие моменты подчеркивают верность подвижника избранному пути: например, образ деспотичной матери Феодосия Печерского, желавшей, чтобы сын ее ничем не отличался от других детей, предстает как препятствие на пути святого. Аналогичное явление встречается и в "Житии Иулиании Лазаревской ": "Улияния от младых ногтей Бога возлюбя и Пречистую Его Матерь, помногу чтяше тетку свою и дщери ея, и имея во многом послушание и смирение, и молитве и посту прилежаше, и того ради от тетки много сварима бе, а от дщерей ея посмехаема".

Влекомая сердцем к монастырской жизни, Иулиания так и не смогла осуществить своего стремления. Как пишет Г.П. Федотов, до конца дней "она осталась верной своему личному христианскому призванию служения миру и деятельной христианской любви" [10].

По мнению В.В. Костылева, "вера ее была не в том, чтобы велеречиво краснобайствовать о добре. Вера ее крепка была делами праведными для людей бедных и нуждающихся — во славу Божию" [9].

Оставшись сиротой в шестилетнем возрасте, Иулиания (Ульяна Устиновна, урожденная Недюрева) воспитывалась сначала бабушкой, а затем теткой. Родня ее была довольно состоятельной. Кроткая девочка Иулиания избегала шумных детских игр (как и многие святые, мученики в агиографической литературе), но уже в раннем возрасте начала проявлять искреннюю любовь к Богу.

Как справедливо замечает В.В. Костылев, умело изображенный автором быт подчеркивает то, "как непросто было праведной Иулиании смолоду стать и оставаться до старости "монахиней в миру". Иулиания "не вознесена над повседневной жизнью, а погружена внутрь этой обыденности … изображение обыденного уклада среды, окружающей Иулианию, как раз и необходимо автору для контраста с тем внутренним духовным подвигом, который ежедневно и ежечасно совершает святая" [10]. При всем этом Иулиания не прекословит никому из своих родственников, принимает их упреки и недовольство как должное, с кротостию, несет "свой тяжкий крест, никого не обременяя, не перекладывая свою ношу и свои заботы на чьи-либо плечи…" [10].

Иулиания творит добрые дела втайне: кормит нищих, моет в бане брошенных всеми заразных больных, положившись на волю Божию. Во время голодных лет Иулиания с детьми и слугами питается хлебом, приготовленным из лебеды и древесной коры, который, благодаря ее молитве, становится пригодным в пищу. Этим же она угощает захожих нищих и соседей, которые, ничего не ведая, хвалят слуг Иулиании, умеющих приготовить такое кушание.

Суровость аскезы св. Иулиании также держится ею в тайне: даже сын праведницы догадывается о ее трудах только тогда, когда видит, что и во сне Иулиания перебирает четки, а губы ее шепчут молитву.

В Акафисте праведной Иулиании Осорьиной, Муромской (Лазаревской) чудотворицы, она названа "крестоносной". Понятие креста, как отмечается в статье прот. Василия Зеньковского, имеющего большую важность, нельзя отождествлять только со страданиями и трудностями, претерпеваемыми человеком; крест — это задача, возложенная на человека Богом, это сораспятие со Христом. Бросить свой крест нельзя. И Иулиания несет свой крест, выполняет свой долг, свое служение. У Иулиании — это служение ближним, служение тихое, кроткое, "во благо ближних. Именно ближних, в которые входили и близкие, и дальние. Здесь зона контакта выступает в качестве категории ценностно-пространственной (оппозиция близкие — дальние снимается в категории "ближних") … святой в религиозных представлениях остается источником добродеяний, действенной силой, к помощи которой можно прибегнуть и во времена народных бедствий, и в горестях личной судьбы" [8].

Семья — это малая церковь, и она играет в жизни человека огромную роль. Брак, по словам прот. Иоанна Мейендорфа, "этот решающий шаг в человеческом существовании становится Тайной — по образу Христа и Церкви. Муж становится единым существом, единой плотью со своей женой, так же как Сын Божий перестал быть только Самим Собой, то есть Богом, и стал тоже человеком, и община тех людей, которые свободно Его принимают, становится Его Телом, недаром так часто в Евангелиях Царство Божие сравнивается с браком, с брачным пиром, исполняющим чаяния ветхозаветных пророков о браке Бога с избранным народом — Израилем" [7].

То есть, можно сказать, что семья как Церковь — своего рода малая проекция Церкви Небесной, пребывающей в вечной гармонии. И сохранение гармонии в семье — непременное условие приобщения к Царству Божиему (здесь образцом гармоничного союза может служить союз Петра и Февронии, противопостав ленный неблагополучной семье Павла).

"Христианский брак есть тайна любви — любви не только человеческой, но и Божественной. Признание брака Таинством предполагает возможность преображения человеческой, тварной любви в вечный союз, не расторжимый даже смертью". Петр и Феврония прославлены как правители, семейный мир которых стал основой для идеального мира в княжестве. "И это важно для понимания взглядов и убеждений русского человека: социальное благополучие внутри государства невозможно без крепкой семьи. Такое прославление и почитание благочестивого брака глубоко коренилось в народном сознании. Даже совместная брачная жизнь двух людей может стать подвигом, достойным святости, если их любовь не сосредоточивается только на себе, но благотворно воздействует на внешнее окружение" [4].

Если образ Февронии связывается, прежде всего, с гармоничным супружеством, согласием с мужем, то образ Иулиании ассоциируется больше с заботой о детях, домочадцах, слугах. Подвиг жизни Иулиании — это подвиг любви. Любви деятельной. Иулиания Осорьина не героиня. Она праведница. Ведь праведность — в противовес героизму — каждодневна, ежедневна.

Говоря о служении как таковом, особо отмечается княжеское служение: "Ты великое возложенное на тя служение тщательно проходил еси, и нас твоею помощию пребывати коегождо в неже призван есть, настави" [10]. Как сказано у Г.П. Федотова, "Церковь чтит в них [князьях] если не государей, то национальных деятелей, народных вождей. Их общественный (а не только личный) подвиг является социальным выражением заповеди любви" [10]. Не случайно к лику святых причислялись чаще именно представители княжеских фамилий.

Известно, что князья — главные герои древнерусской литературы: они всегда находятся в центре событий, на виду, их поведение официально; поэтому героические поступки князей не могут оказаться незамеченными.

Однако термин служение проходит мимо медиевистики. Феврония и Иулиания находятся в служении, которого никто не видит. Сравнение этих двух замечательных женских образов убеждает в следующем: тишина, незаметность (а идеальная супруга и хозяйка и не должна быть заметной) и есть отличительные черты святых женщин Древней Руси.

3. Женские образы в древнерусской литературе второй половины XVII века

 

Что касается середины и второй половины XVII века, то здесь происходит довольно резкий перелом в трактовке женской темы, поскольку в русскую литературу в это время проникает довольно много переводных западноевропейских произведений, сборников новелл, в которых женская тема трактуется иначе. Под влиянием западноевропейской трактовки женской темы начинаются изменения в древнерусской литературе. Николай Каллиникович Гудзий в свое время очень хорошо охарактеризовал эволюцию взгляда на женщину в литературе XVII века: "Если в предшествующей аскетической литературе женщина трактовалась как исчадие ада, если тема злой жены, которая вводит в грех и несчастье связавшего с ней свою судьбу мужчину, трактовалась серьезно и в явно враждебном по отношению к женщине тоне, то теперь эта тема злой, коварной, хитрой жены выступает уже в шуточной трактовке. Задача… не только всерьез дискредитировать женщину, сколько дать повод посмеяться по поводу тех остроумных уверток, на которые способна только женщина" [10].

Однако процесс изменения взгляда на женщину был отнюдь не одномоментным. Начинается он с переводной повести первой половины — середины XVII века, которая называется "Повесть о семи мудрецах". Появление перевода датируется первой половиной века, повесть эта выделяется на фоне иных переводных произведений этого и несколько более позднего времени. Это сборник новелл с рамочным сюжетом, сюжет новелл обусловлен основной темой рамочного повествования: мачеха хочет погубить пасынка и рассказывает новеллы о доверчивых отцах и коварных сыновьях. А семь мудрецов стремятся спасти отрока и рассказывают о женах-обманщицах, злодейках. И каждый раз после очередной новеллы жены отец принимает решение казнить сына, но каждый раз после очередной новеллы мудреца отец принимает решение сохранить сыну жизнь. Это решение меняется от повествования к повествованию [8].

Все события этих новеллистических сюжетов оказываются непосредственно связанными с главными героями рамочного повествования, и каждый из повествователей по окончании рассказа обращается к цесарю с вопросом, который может быть сформулирован по-разному, но смысл всегда имеет один и тот же: "Разумеешь ли, государь, о чем я тебе рассказал?" Слушатель призывается к тому, чтобы сделать единственный верный вывод из этого рассказа. А вслед за этим вопросом могут быть варианты: так, рассказчик может, не удовлетворяясь этим, подробно объяснить смысл рассказываемого, то есть как бы не уверен, что слушатель сделает тот самый единственный верный вывод, и помогает ему в этом [7].

Например, первый рассказ мачехи заканчивается таким толкованием. Там рассказывается о дереве и огороднике, а толкование такое: "старое дерево — это твоя честь, великие и богатые от твоей власти привыкают думать, а немощные и убогие от тебя милость принимают, а молодое дерево — это твой сын, и как хотело молодое дерево ветра и дождя, так хочет твой сын царствия твоего: как срубили старое дерево, так умышляет сын твой тебя убить, и плачут о дереве люди". А в некоторых случаях после вопроса и толкования еще есть и ответ цезаря, который демонстрирует, насколько он хорошо (или не хорошо) понял этот сюжет.

Таким образом, перед нами, с одной стороны, развлекательность, потому что чаще всего это бродячие сюжеты, заимствованные из средневековой новеллистики, рассказывающие о женских хитростях, женских уловках, обманах, женской неверности (имеются в виду те сюжеты, которые касаются женской темы, излагаются мудрецами и направлены против жены цесаря, которая хочет извести его сына). И они сами по себе достаточно увлекательны, могут читателя заинтересовать и выполнить, таким образом, самостоятельную развлекательную функцию. А с другой стороны, есть совершенно отчетливое дидактическое задание, которое выполняет свою задачу и связывает новеллы друг с другом и с рамочным повествованием. Таким образом, перед нами некоторое гармоничное и достаточно уникальное для своего времени сочетание, такое равновесие дидактики и наррации [4].

Во второй половине XVII века появляется достаточно большое количество новеллистических сборников, и женская тема занимает в них весьма и весьма существенное место. Например, появляется сборник "Римские деяния" или — в иных переводах — "Истории из римских деяний". Это русский перевод польского сборника "Historye Rzymskie", а польский сборник, в свою очередь, представляет собой перевод чрезвычайно популярного в западноевропейских средневековых литературах латинского сборника "Gesta Romanorum", который был составлен в XIII веке неизвестным автором, по всей видимости в Англии или в Германии, в германском мире.

Памятник "Римские деяния" дошел до нас в самых разных рукописных сборниках, известно около трехсот новелл. В Западной Европе "Римские деяния" воспринимались как некоторое пособие для проповедника, как источник дидактических наставлений, которые могут оживить проповедь, украсить ее, быть примером, который усиливает основную мысль. Кроме того, многие сюжеты из "Gesta Romanorum" попадали в более поздние сборники, будучи обработанными известными западноевропейскими писателями в постсредневековую эпоху (Дж. Бокаччо, Дж. Чосер, У. Шекспир обращались к этим сюжетам) [9].

Структура сборника достаточно интересная, каждое повествование состоит из двух частей. Первая часть называется "приклад", это калька с польского przyklad, т. е. пример, а вторая часть называется "выклад" — польск. wyklad, то есть вывод. Таким образом, каждый рассказ содержит две части — сюжет и мораль, которая из этого сюжета извлекается [8].

В этом сборнике теме женской неверности, порочности женской природы, женским уверткам и хитростям, при помощи которых лукавые жены обманывают доверчивых мужей, уделено много внимания. Очень часто сюжеты контаминируют разные бродячие мотивы. Например, есть такой прекрасный рассказ, который называется "Приклад о хитрости женской и ослеплении прельстившихся". Здесь рассказывается о трех дарах, которые были завещаны некоторым королем Дарием своему сыну: это золотой перстень, который может исполнять любое желание, пряжки или застежки, которые мгновенно доставляют все что сердцу угодно, и сукно — кусок ткани, который выполняет функцию ковра-самолета и может переместить сидящего на нем человека в любое место. Все три дара были выманены у доверчивого юноши ловкой девушкой, после чего он был оставлен ею в уединенном месте "зверям на съедение". Из этого места юноша выбирается и по дороге обретает славу искусного лекаря благодаря тому, что по ходу дела чудом находит живую и мертвую воду, а также плоды дерева, вызывающие проказу, и плоды дерева, эту проказу исцеляющие. Обладая такими чудесными дарами, этот юноша одерживает верх над обманщицей и принуждает отдать ему отцовские подарки.

Это повествование распадается явно на две части. Первая часть представляет собой традиционный рассказ о незадачливом возлюбленном и хитрой обманщице, а вторая часть может трактоваться как повесть о ловком человеке, который ухитряется перехитрить обманщика.

В первой части даже кажется, что нагнетается мотив незадачливости или попросту глупости юноши. Он оказывается обманутым трижды, одним и тем же способом, все три раза девушка просит у него подарки на хранение, и все три раза она говорит ему, что она их потеряла. И вот каждый раз он на это снова и снова покупается. Между этими эпизодами еще вставляется разговор между юношей и матерью, каждый раз мать убеждает его хранить и беречь подарки отца. Несмотря на это, все три раза всё происходит по одному сценарию. Во второй части, как кажется, вначале сюжет движется фактически случайностями: случайно переходя ручей, герой обнаруживает, что вода "мясо с ног его даже до костей объела". Не делая выводов из случившегося с ним, переходя другой ручей, он случайно обнаруживает, что "наросло ему опять мясо от нее (т. е. от воды) на ногах его". Вкусив плоды с одного дерева, он обнаруживает, что покрывается проказой. Вкусив плоды с другого дерева, он обнаруживает, что проказа проходит [8].

Итак, случайным образом он обретает эту воду и эти плоды, а в городе - опять же случайно - ему приходит в голову объявить себя лекарем ровно в тот момент, когда его девушка заболела и ищет того, кто мог бы ее исцелить. Причем исцеление не обещается в обмен на возвращение украденных даров, что было бы характерно для новеллистической сказки. Здесь, поскольку дидактическое начало присутствует весьма всерьез, исцеление физическое оказывается неразрывно связанным с исцелением духовным. Юноша говорит девушке: "Никакое лекарство тебе не поможет, если ты прежде не исповедаешь своих грехов". И только покаяние, а не столько чудесные плоды и живая и мертвая вода, возвращает ей здоровье, а юноше отнятые дары [10].

И при этом дидактическое начало уже здесь хорошо представлено, и еще в большой степени оно усиливается в "выкладе", что осложняет чисто развлекательное восприятие этого текста, поскольку говорится, что юноша символизирует собой доброго христианина, дары — это перстень веры, застежки надежды и сукно любви, что подтверждается соответствующими цитатами из Евангелия от Матфея и Луки и из Послания святого апостола Павла к коринфянам. Девушка — это похоти плотские. Вода, отделяющая мясо от костей, — это раскаяние, дерево, плоды которого делают явной проказу, — это покаяние, выставляющее напоказ совершенные грехи. Все это усиливается до глубокого символического уровня. И таким образом у читателя "выклада" возникает единственно правильное ощущение, что это не сюжет о наказании воровки и обманщицы, а практически история возвращения блудного сына и грешника в лоно Церкви Христовой.

Женщины не способны хранить тайну, поведанную им под строжайшим секретом, — об этом много всяких сюжетов. Мать, якобы узнавшая от сына, что римский сенат собирается обсуждать вопрос, что лучше — одному мужу иметь несколько жен или одной жене — несколько мужей, собирает всех своих товарок, и они отправляются к сенату требовать себе многомужия. Или используется известный бродячий мотив: муж получает трудное задание прийти к королю "ездно и пешо", привести с собой верного приятеля и забавника и неверного неприятеля, и приводит верного пса — приятеля, маленького сына — потешника и забавника, и жену — этого самого неприятеля [7].

Или, скажем, один из героев, который нарушает заповедь императора не работать в день, когда все празднуют рождение наследника престола, привлекаемый к ответственности, говорит о том, что не может не работать, потому что каждый день должен зарабатывать восемь монет. Две из них он отдает в уплату долга, полученного им прежде, — содержит на эти деньги родителей, которые когда-то его вырастили. Две монеты отдает в долг, тратя на обучение и воспитание детей в надежде, что они его в старости поддержат. Две монеты выделяет на свое содержание, а две монеты теряет. И на вопрос, что значит — теряет, ответ такой: содержит на эти деньги жену, существо абсолютно бесполезное. Такого рода сюжетов тоже достаточно много.

При этом на фоне действительно многочисленных новелл о женской неверности обращает на себя внимание один во всем сборнике рассказ, который называется "Приклад, чтобы мы чистоту и веру брака соблюдали", который рассказывает о том, как мать подарила сыну рубашку. Эта рубашка не мнется, не пачкается и не нуждается в стирке до тех пор, пока супруги хранят друг другу верность. И когда герой отправляется на службу ко двору, к его жене приходят всякие искатели ее любви, и всех их она запирает в разных каморках своего дома, а по возвращении своего мужа сдает их мужу. Рубашка же остается чистой, и он убеждается таким образом, что она остается ему верна и по-настоящему его любит [7].

Другой переводной сборник уже последней четверти XVII века, тоже переведенный с польского языка, — это сборник повестей и изречений "Апофегмата", тоже известный в большом количестве рукописей, очень многие изречения оттуда в XVIII веке входили в печатные сборники. В частности, в нем достаточно подробно раскрывается женская тема — от обобщенного противопоставления доброй и злой жены, как это было у Даниила Заточника, до мирских притч, то есть подробных историй, в которых характеризуются разные аспекты семейных отношений. Наиболее подробная характеристика женской природы в этом сборнике принадлежит Сократу, который, по преданию, больше всего пострадал от злонравия своей жены Ксантиппы, хотя, как ни странно, сама эта тема оказывается обойденной. Автора занимает не столько биография Сократа и его личная судьба, сколько изречения, ему приписываемые, в которых наиболее емко обобщаются все возможные последствия женитьбы: "Жена добрая рада за мужа умереть, а злая рада его скорее уморить. И того ради одному с женой утеха и радость, а другому — плач и велия мука" [10].

При этом следует отметить, что наряду с нелицеприятными высказываниями в адрес женщин, есть в рукописной версии этого сборника четвертая книга. В печатных изданиях этого сборника публикуются три книги, а в рукописи сборник состоит из четырех книг. Так вот, четвертая книга содержит слова, изречения, меткие замечания женщин и описывает их поступки. Как правило, это женщины, имеющие какое-то отношение к выдающимся правителям прошлого: мать Александра Македонского, дочь императора Августа, или сами правительницы — польские королевы Ванда и Ядвига. Такое особое внимание к повестям о женщинах, судя по всему, вполне органично вписывается в процесс появления в русской литературе большего разнообразия женских образов, особенно интенсивно начинающийся со второй половины XVII века и проявляющийся не только в переводной, но и в оригинальной литературе [9].

Еще один сборник, в котором женская тема занимает весьма существенное место, это сборник новелл, который называется "Великое зерцало". При этом этот сборник несколько выпадает из достаточно стихийного переводческого процесса второй половины XVII века, поскольку переводился по специальному личному указанию царя Алексея Михайловича в посольском приказе под присмотром духовника царя. И кроме того надо сказать, что в этом сборнике преобладает дидактическая составляющая, и в этом смысле он в большей степени ориентирован на предшествующую древнерусскую традицию, то есть ориентирован на тех читателей, которые уверены, что книга — это учебник жизни и всему, что там сказано, надо следовать, для того чтобы правильно выстраивать жизненную стратегию [8].

Сборник главным образом характеризует разные аспекты греховности человеческой природы, в внимание сосредоточено на сфере грешников, и женщины, конечно, тоже оказываются грешницами, соблазнительницами, блудницами. Однако очевидно, что дело не в том, что автор убежден в изначальной порочности женской природы как таковой. Просто сфера его интересов — грешники. Некая жена пытается соблазнить епископа тем, что открывает ему свое тело, и, устояв перед этим искушением, епископ удостаивается от самого врага рода человеческого лестной характеристики: "Этот человек, который был посреди огня и не опалился", — говорит про него дьявол.

В другой новелле опять же враг рода человеческого, который потратил уйму времени на то, чтобы поссорить некоего мужа с женой, удивляется легкости, с которой этой же цели достигла за короткое время одна пожилая женщина. И он обращается к ней со словами: "Тридцать лет этого искал и не получил, ты же сию брань сотворила в короткое время". Оказывается, что женщина может превзойти самого дьявола [4].

Впрочем, там есть и положительные женские образы. Например, молитвеннику и подвижнику Макарию Великому противопоставляются и ставятся в пример праведной жизни две жены-мирянки, что отчасти продолжает те темы, которые были начаты житием Иулиании Лазаревской.

Как довольно часто отмечают исследователи, такое разнообразие трактовки женской темы связано еще и с тем, что в качестве действующего лица неоднократно выступает в этом тексте Пресвятая Богородица. В одном из рассказов Она принимает облик жены, которую муж пообещал отдать дьяволу. И поэтому при Ее приближении князь тьмы начал трепетать и дрожать, весь трястись, и с места не соступил, и возопил к этому человеку: "Я хотел жену твою мучать, а ты привел ко мне Ту, которая мучает меня".

В другом рассказе Богородица много лет выполняет обязанности ключницы вместо грешницы Беатрики, которая покинула монастырь и положила ключи около иконы Богородицы [8].

Еще в одном рассказе говорится о том, как некая мать, поручив Богородице своего сына и получив известие о гибели сына в путешествии, отнимает у статуи Богоматери Богомладенца и запирает Его в сундук. А когда сын все-таки благополучно возвращается (известие оказывается ложным), со слезами возвращает Богомладенца Богоматери и просит у Нее прощения.

Что интересно, оба эти эпизода — и про ключницу, и про Младенца — включены не во все рукописи. Это, видимо, связано с тем, что некоторым читателям внутренняя цензура не позволяла эти эпизоды включить в свой рукописный сборник. Видимо, они казались слишком смелыми или, может быть, даже унижающими Богородицу. А есть переписчики, которые явно находятся под обаянием этих текстов и уделяют им большое внимание [9].

Закончить хотелось бы последним сборником, который, пожалуй, вступает в наиболее резкое противоречие со всей предшествующей традицией изображения женщин в древнерусской литературе. В 1680 году на русский язык переводится сборник под названием "Фацеции польские", который содержит большое количество разнообразных анекдотов, как приписываемых тем или иным известным людям прошлого, так и тех, героями которых оказываются обычные люди, показанные в бытовой повседневной обстановке. Что интересно, сама структура этих текстов вроде бы предполагает некоторый дидактизм, поскольку каждая новелла заканчивается стихотворным фрагментом. Это такие досиллабические, не ритмизованные, но рифмованные стихи, в которых заключен некоторый вывод из того, что рассказывается ранее. Но читателю довольно быстро становится понятно, насколько эти выводы условны, общи и абстрактны и зачастую не могут претендовать на то, чтобы быть конкретным дидактическим выводом из конкретного рассказа [9].

Такого рода новеллы, которые включаются в этот сборник, были чрезвычайно распространены в западноевропейском Средневековье, входили в сборники старофранцузских фаблио, итальянских новеллино, немецких шванков и через польское посредство доходят во второй половине XVII века до русского читателя уже в тот момент, когда в Европе они известны уже в более высокохудожественных обработках того же Дж. Боккаччо или Дж. Чосера. До нас они доходят чаще всего в народных пересказах. Надо сказать, что эти тексты были тоже очень популярны у читателей. Известно большое количество рукописных сборников, принадлежавших самым разным по социальному статусу читателям: от людей высокого положения до грамотных горожан и крестьян. Более того, в XVIII веке, в разгар уже совсем иной литературы, в демократической среде появляется стихотворная редакция этих текстов, что тоже свидетельствует об их популярности.

И вот в этом сборнике тема женской хитрости, женской неверности, женских обманов, женской злобы оказывается одной из основных, поскольку семейная тема очень привлекает составителей и очень многие новеллы рассказывают именно об этом. Причем героями могут выступать известные люди прошлого. Например, в одной из фацеций главным героем оказывается Сократ, который, выйдя из дома после скандала со своей сварливой и злобной женой, оказался облитым из окна помоями, поднял глаза наверх и сказал: "Ну, я так и знал, что у моей жены после грома обязательно будет дождь". А на вопрос, ему адресованный, как же он живет с такой сварливой женой, говорит о том, что зато она рожает ему славных и красивых детей. И спрашивающий оказывается повержен этим несомненным аргументом.

Но чаще всего события, которые происходят в семейной жизни, касаются людей самых обычных, представленных даже не по именам, а обобщенными характеристиками — муж, жена. Чаще всего речь идет о том, что ловкая, хитрая жена всегда выйдет победительницей и обманет доверчивого, глупого мужа. Как кажется, основное, к чему стремятся составители такого рода сборников, — это самим восхититься и читателя побудить восхититься этим хитроумием, ловкостью, способностью женщины выйти из самых сложных ситуаций, оказаться в глазах мужа невиновной даже тогда, когда ее вина фактически не нуждается в доказательствах, потому что муж становится свидетелем какой-нибудь неблагонадежной сцены. И тем не менее, все равно оказывается, что женщина из любой ситуации найдет выход. Туда входят рассказы про то, как муж, которому жена рожает ребенка через двадцать недель, задает резонный вопрос о том, что слышал, что срок беременности в два раза больше. И получает от жены ответ, что нет, все нормально, что двадцать недель — это как я живу с тобой, двадцать недель, как ты живешь со мной, вот как раз и получается сорок.

В целом ряде случаев можно обратить внимание на то, что по-новому используются традиционные для Средневековья темы и сюжеты, возникающие в связи с женской неверностью. Например, одна новелла подробно рассказывает о том, как некий муж, застав свою жену в недвусмысленной ситуации, решил ее наказать, привязал ее к столбу, долго ее бил, всячески ее упрекал, что она ему неверна, изрядно утомился, оставил ее привязанной и ушел. К жене пришла подруга, пожалела ее, посочувствовала ей и сообщила между делом, что ее возлюбленный очень хотел бы с ней увидеться. Перед нами парадоксальным образом возникает ситуация интимного свидания, которая происходит в совершенно неблагоприятной для него обстановке, поскольку избитую женщину приглашают на свидание, жена уговаривает подругу временно привязаться к столбу, чтобы муж не обнаружил пропажи, и идет на свидание. В это время возвращается муж и, приняв подругу за жену, продолжает ее бить и выбивает ей зубы (в других вариантах текста — отрезает косы или нос). После его ухода женщины меняются местами и происходит традиционный момент, связанный с "чудом", демонстрирующим как бы "праведность" жены. Когда муж приходит и снова начинает упрекать жену, жена обращается с импровизированной молитвой к Богу с просьбой явить ее невинность и демонстрирует мужу отсутствие выбитых зубов. После этого потрясенный муж падает перед ней на колени и просит прощения за то, что усомнился в ее верности, и готов поверить, что то, что он видел в самом начале, — это обман зрения и не более того.

Несмотря на то, что новеллы заканчиваются традиционным дидактическим двустишием о том, как плохи неверные жены, понятно, что основной смысл текста вовсе не в этом. И действительно, получается, что впервые в древнерусской литературе появляется достаточно большое количество текстов, в которых читатель призывается не к тому, чтобы сделать какие-то выводы, не к тому, чтобы осудить или еще как-то отреагировать на рассказываемое. Читатель призывается к самим текстам, к тому, чтобы воспринимать их не как дидактические, а как чисто развлекательные. В этом смысле можно говорить о том, что их появление с наибольшей яркостью свидетельствует о том, что в это время русская литература явно находится на пороге Нового времени.

древнерусский литература жанр героиня

 

Список использованной литературы

 

1. Боева Л. Вопросы древнерусской литературы. – София: наука и искусство, 1981. – 280 с.

2. Буслаев Ф.И. Идеальные женские характеры Древней Руси // Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия/ Составитель Кусков В.В. - М., 1986. С.254-283.

3. Дмитриев Л.А. К вопросу об истории открытия рукописи "Слова о полку Игореве" // Рус. лит. 1981. № 3. С. 69—75

4. История русской литературы XI-XVII веков / Под редакцией Д.С. Лихачева. - М., 1980. – 450 с.

5. История русской литературы в 4-х томах. Т. I. - М., 1980. С. 306-390.

6. История русской литературы. Т. II. Ч. 2: Литература 1590-1690 годов. - М., Л., 1988. – 380 с.

7. Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Сочинения. Т. II. - М., 1987. – 421 с.

8. Куприянова Е.Н., Макогоненко Г.П. Национальное своеобразие русской литературы. - Л., 1976. – 190 с.

9. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков: Эпохи и стили. - Л., 1973. – 264 с.

10. Хрестоматия по древнерусской литературе XI-XVII веков. Составитель Гудзий Н.К. Изд. 6, испр. - М., 1985. – 480 с.